Швейцария. Цюрих. 2014–2018.

ETH Zürich — один из тех редких университетов, где в стенах лабораторий, вычищенных до стерильного блеска, бурлит не просто наука, но революция. Именно сюда, на докторантскую програму, Илай попал благодаря своим публикациям и магистерским исследованиям, которые привлекли внимание европейских научных кругов. Он был молод, умен, одержим своей темой — когнитивной травмой, памятью, границами сознания. Но больше всего — поиском смысла после смерти брата.

Проект, в который он влился, был по-настоящему амбициозным: моделирование когнитивных процессов на стыке нейропсихологии и биоинженерии. Участие в нём принимали не только университетские умы, но и частично оборонные ведомства. Армия давно искала способы не просто лечить солдат после боевых действий, а буквально «перепрошивать» их психику, не стирая личность.

Там Илай встретил Маттиаса — на несколько лет старше, швейцарца с немецкими корнями, резкого, иногда язвительного, но в чём-то до боли похожего на самого Илая. Маттиас был ведущим исследователем проекта, блестяще начитанным, но главное — горящим. Не карьерой, не славой — именно идеей. Его вдохновляло не просто изучение сознания, а попытка понять, где заканчивается человек и начинается механизм. Или наоборот.

Илай с первого дня почувствовал: это не просто коллега. Это та редкая душа, что может закончить твою мысль до того, как ты её сформулировал. Они спорили, перебивали друг друга, рисовали на доске одновременно, иногда — ругались в пух и прах. Но всегда возвращались к работе вместе. Они проводили в лаборатории дни и ночи, забывая поесть, уставившись в графики, мозговые сканы и схемы нейронных сетей.

Эта связь была чистой химией. Интеллектуальной — прежде всего.
Но ведь и огонь начинается с искры.

Маттиас никогда не озвучивал ничего прямо. Он не делал шагов, не нарушал границ — и в этом, пожалуй, был один из главных парадоксов их отношений. Они были близки, но не были вместе. Иногда, когда Илай ловил на себе его взгляд, что задерживался дольше, чем принято, он чувствовал что-то болезненно важное — почти как тень нереализованного «если бы». Иногда он сам, чуть дольше, чем нужно, слушал, как Маттиас говорит, чуть ближе, чем нужно, стоял рядом за экраном. Но ни один из них не решился сделать шаг.

Возможно, потому что всё, что было между ними, уже казалось слишком важным, чтобы рисковать.
Возможно, потому что каждый из них, по-своему, был влюблён не только в друг друга, а в саму работу, что их объединила.

Илай никогда не говорил об этом вслух. Но в те годы он жил в двух ритмах — в ритме исследований и в ритме Маттиаса. Смех в коридорах, кофе в лаборатории на троих (они всегда оставляли одну чашку лишней, но никто так и не пришёл её забрать), дискуссии, которые начинались в девять утра и заканчивались под полночь на балконе над городом. Иногда — просто молчание. Полное, спокойное, почти интимное. Как у людей, которым не нужно говорить, чтобы быть понятыми.

Когда пришло предложение от MIT Media Lab, Илай колебался. Он знал, что отказаться — значит остаться в Швейцарии, рядом с Маттиасом, в комфорте их привычной близости. Но он также знал, что прогресс требует движения, а его исследования открывали для него двери, о которых он даже не мечтал. Его работа могла стать чем-то большим, чем просто академический вклад — она могла изменить жизнь людей, таких, как его брат.

Маттиас сказал просто:
— Ты должен ехать. Если ты останешься — мы оба пожалеем. Ты любишь своё дело больше, чем любую привязанность. Даже если не признаешь этого.
Он улыбнулся той самой, знакомой, чуть печальной улыбкой.
И больше ничего не добавил.

Илай уехал.
С тех пор они переписывались редко. Несколько писем, пара обменов научными работами. И всё.
Но где-то внутри всё ещё живёт огонь тех лет — нерастраченный, неразрешённый, но тёплый. Илай никогда не называл это любовью. Но иногда, в тихих лаборатория, он ловит себя на вопросе - как бы звучал голос Маттиаса в этой тишине?

Илай принципиально не собирался на конференцию, даже не просматривал бумаги и програму, а потому не сразу понял, кто на сцене. Свет — режущий, голос — чужой, манера — уверенная, неторопливая. Он бы ушёл… если бы не имя.

Маттиас К. Гюнтер.
Консультант при Комиссии по биоэтике.
"Временно в США."

Он говорит о сознании. О том, как оно может быть уязвимо и одновременно абсолютно неуловимо. О том, что человек — не сумма химических реакций, но и не нечто вне их. Он говорит с жаром, но ровно, строго, профессионально.

Илай чувствует, как у него всё сжимается внутри. Как голос Маттиаса оборачивается болью в солнечном сплетении.
Он не видел его… сколько лет? Пять? Семь?
Достаточно, чтобы забыть тембр. Недостаточно, чтобы забыть, как этот голос однажды посоветовал уехать.
Позже  за кулисам Маттиас заметил его сразу. Конечно, он никогда не отличался слепотой к присутствию Илая.
— Ты всё ещё носишь чёрное, — говорит он. Улыбка усталая, почти ироничная. — Как и тогда.
— А ты всё ещё умеешь разглядеть человека сквозь зал, — отзывается Илай. И сразу же — упрёк в голосе:
— Ты ведь знал, что я здесь.
— Нет. Я догадывался. Надеялся, может быть.
Пауза. Маттиас смотрит в сторону, будто боится сказать вслух:
— Нью-Йорк — большой город. Я не думал, что мы столкнёмся.
— А я — не думал, что ты покинешь Цюрих ради американской комиссии по биоэтике.
Илай не может не уколоть. Старый рефлекс. Режущая ирония — его привычная броня.
— Что случилось, тебя выгнали из рая?
— Я сам ушёл. — Маттиас вздыхает. — Не всё вращается вокруг тебя, Илай.
— Но ты ведь всё равно нашёл способ оказаться рядом.
Пауза между ними тяжелее дождя за окном.
Взгляд глаза в глаза болезненный, полный кавалькады воспоминаний из прошлого. И каких-то слов, которые никто не решается сказать.